ФОТОГРАФИЮ УВЕЛИЧИТЬ НЕ ЖЕЛАЕТЕ?




	ФОТОГРАФИЮ УВЕЛИЧИТЬ НЕ ЖЕЛАЕТЕ? Солнце, протянув жгучие лучи, молотит нещадно по голове, плечам, спине. Ноги прилипают к мягкому асфальту. Обманчивая прохлада подъезда. Крутые ступени, невыносимо длинные пролеты лестниц. Двери… Звонки… Лица… – Фотографию увеличить не желаете? Нет? Ну конечно, даже если желают, кто же ему поверит? С его-то рожей! Сейчас бы в тень, да пивка холодного бутылочку. Лучше – пару! Суров сглотнул густую, тягучую слюну, оцарапав горло. Внутренний голос снова его искушал, и невмоготу было терпеть. Заткнись! – приказал ему Суров. Утром начальник сказал: – Давно б выгнал тебя, да жаль. Былые заслуги. Но смотри – если что, церемониться не будем. Не посмотрю, что был классным фотографом. – И грустно добавил: – Когда-то. Когда-то был. В очередь к нему записывались. «Суров сегодня работает? Нет? Тогда зайду в другой раз». И сейчас смог бы. Хотя руки дрожат, глаза слезятся. Но если принять грамм сто пятьдесят… Не надо о грустном. Да и работу сейчас не найти. – Фотографию увеличить не желаете? Когда-то был фотографом экстракласса. Теперь – мальчик на побегушках. А уже за сорок. И лысина на макушке. И утром из зеркала в упор пялится противная обрюзгшая рожа с фиолетовым носом и черной всклокоченной бородой. И склеротические глаза таращатся над увесистыми мешками. – Фотографию увеличить не желаете? С такой рожей ночью на большой дороге стоять, а не заказы собирать… – Да, желаю. Проходите, пожалуйста. Даже на удивление сил не оставалось. Суров механически шагнул в распахнутую дверь и прошел в комнату следом за высокой, черноволосой девушкой. На виде ей было лет двадцать. Большие карие глаза, широкие скулы, чуть великоватый рот с полными губами – черты ее что-то неуловимо напомнили Сурову, но он отогнал воспоминания. Работа прежде всего. Девушка, между тем, достала из альбома фотографию 10Х15 и положила на стол. – Вот эту я хочу увеличить. Это моя мама, она умерла полгода назад. Я хотела бы фотографию на памятник и портрет, чтоб на стенку повесить. С этой карточки получится? Суров взял в руки снимок, и мир перевернулся. – Воды… Можно попить? – прохрипел он. Девушка метнулась на кухню, а Суров неподвижно уставился на фотографию. Он мог узнать любой из многих тысяч снимков, сделанных им. Но этот… Он узнал бы его, даже если бы забыл все остальные. На снимке была его бывшая жена, которую он не видел вот уже больше десяти лет. Она сидела вполоборота, сложив руки на коленях, повернув голову к фотоаппарату и глядя в объектив с легкой полуулыбкой, а волосы ее на черном фоне, казалось, светились, окружая голову мягким сиянием. Черная шаль, наброшенная на плечи, почти исчезла во тьме, и только вспыхивали маленькие искорки люрекса. Суров глядел на снимок, и окружающий мир терял реальность, становился призрачным, иллюзорным. Запотевший стакан с холодной водой спасительно возник перед ним. Суров жадно выпил и стал заполнять квитанцию. – Сурова Евгения Игоревна, – диктовала девушка. Могла бы и не говорить. Евгения Игоревна. Женька… Когда-то носил ее на руках… Не узнала. Немудрено, он сам себя не узнает. Сказать ей? Нет! Только не сейчас! Потом… Выйдя из квартиры, Суров спустился на один пролет и остановился между третьим и четвертым этажами. Сердце бешено колотилось, и ноги не держали грузное тело. Мысли смешались, путая реальность с воспоминаниями, разбуженными давним снимком, сделанным незадолго до развода. Вся его семейная жизнь была сплошной чередой ссор и примирений. Он был хорошим фотографом, девушки почитали за счастье сфотографироваться у него, а он расточал улыбки, назначал свидания, приводил поздно вечером в ателье, где в павильоне стоял такой уютный диванчик. Лена каким-то образом узнавала о его похождениях. Были слезы, скандалы, он давал обещания, но снова и снова не мог устоять перед призывным взглядом очередной клиентки. После развода разменяли квартиру. Суров поселился в коммуналке, а Лена с Женькой переехали в однокомнатную квартиру. Больше Суров их не видел, да и не стремился. Свобода вихрем вскружила ему голову, и о дочери он вспоминал только в дни получки, когда четверть зарплаты перечислялась его бывшей жене. Впрочем, зарабатывал Суров достаточно, да и левых заказов было много, так что на жизнь ему хватало. И выпить, и закусить, и на девочек… Потом как-то незаметно девочек стало меньше, больше стало друзей, с которыми так приятно потолковать за бутылочкой… Потом – мутная полоса, провал в памяти… И вот стоит он у квартиры своей дочери, не узнавшей его и не узнанной им. А жена его умерла. И он даже не спросил от чего. А дочь осталась сиротой. А он стоит здесь и ничего не может сказать ей. Да и что он может сказать? Что жизнь прошла впустую?.. Почему прошла? Ему же только сорок три. Еще можно что-то изменить. Он же еще не старик! – Что с вами? Вам плохо? Суров открыл глаза и наткнулся на участливый взгляд сухонькой старушки с авоськой. – Ничего, уже все прошло, – сказал. – Да, уже все прошло. Сбежал по лестнице и поспешил домой. Соседка, пятидесятилетняя вдова, когда-то безуспешно пытавшаяся с ним заигрывать, презрительно прошла мимо, когда Суров отпирал свою комнату. Но сегодня он не сказал ей колкости, чему она немало удивилась, а молча вошел и закрыл за собой дверь. – Надо же, трезвый, – удивленно пробормотала соседка и удалилась на кухню, задумчиво поправляя бигуди. Суров извлек из-под шкафа пыльный чемодан с негативами и погрузился в поиски. Через несколько минут он держал в руках тот самый негатив. Идти в ателье было поздно, но и сидеть без дела невмоготу. Соседка курсировала по коридору, притормаживая у комнаты Сурова, прислушиваясь к странным звукам, доносящимся из-за закрытой двери. Ей невдомек было, что там, за дверью начинается новая жизнь, и совершенно другой человек мечется, складывая и пряча вещи, годами валявшиеся по комнате, вытирает пыль, скопившуюся с незапамятных времен. А когда Суров вышел и сказал: «Надя, дай мне, пожалуйста, швабру», она остолбенела. И от того, что он назвал ее Надей, и от «пожалуйста», но еще больше от того, что Суров попросил швабру. Он этого не делал уже добрых пять лет. Похоже, это действительно был другой человек. Утром Суров погладил брюки своего единственного костюма и побрился. Сегодня он выглядел еще не блестяще, но почти прилично. Фотографию Суров, не доверяя лаборанткам, стал печатать сам. Он испортил несколько больших листов дефицитной фотобумаги, но, в конце концов, добился нужного качества. Пока снимок размером 50Х60 плавал в промывной ванне, Суров нашел рамку, вынул из нее пожелтевший пейзаж и приготовил для портрета. Зашел начальник. Помолчал немного, глядя на суету Сурова, и сказал: – Игорь, что с тобой происходит? Ты сегодня не в себе. Суров угрюмо молчал. – Игорь, мы с тобой были друзьями. Ты помнишь? – Костя, – ответил Суров. – Я вчера встретил свою дочь. И она меня не узнала. И я ее тоже. А Лена умерла. Я не знал. Женька одна живет. Ты понимаешь? Ей всего девятнадцать лет. И ни отца, ни матери. – Я понимаю, – Костя вздохнул, положил руку на плечо Игоря, помолчал и вышел. С фотографией, вставленной в рамку и упакованной в бумагу, Суров шел по ослепительной улице, не чувствуя палящего солнца, шел и представлял, как войдет и скажет: «Женька, доченька, прости меня за все! Я сделаю, что хочешь, ты увидишь, я буду хорошим отцом. Только прости меня…» – Игореша, – врезалось в уши. Суров очнулся и увидел Пашку в замызганном халате, он работал грузчиком в мебельном магазине. – Игореша, надо же, идешь, друга не видишь. – Извини, Паша, спешу я очень, - Суров попытался вырваться. – Да ты что? – Пашка не отставал. – Тут мне клиенты пузырь принесли. Пойдем, раздавим. А потом спеши. «А может…» – мелькнула подлая мыслишка. Суров стиснул зубы и рванулся вперед. – Ты что? – неслось ему вслед. – Галстук нацепил, так корешами брезгуешь? Ах ты, сука!.. Втянув голову в плечи, почти бегом Суров удалялся от своего бывшего приятеля. «Я не такой, Женька, я не хочу быть таким!» – билось в голове. Светофор подмигнул и засветился красно. Суров, ничего не видя вокруг, шагнул на дорогу. Что-то завизжало, страшный удар… Перед ним мелькнуло лицо Женьки. Потом он увидел Лену. Она протягивала к нему руки… * * * – Женя, ты помнишь меня? – Дядя Костя? – Да… Ты уже совсем взрослая. Столько лет прошло… Когда ты в последний раз видела отца? – Не помню, – Женя насупилась и отвернулась. – Он сегодня шел к тебе… Но не дошел. – Опять подружки… Или дружки… – Он погиб, Женя. Машина сбила. – Так что ж теперь… – Женя хотела сказать что-то резкое. Но бессильно уронила голову на руки и зарыдала. Сгущались сумерки, и в темнеющую комнату, на плачущую дочь, на Константина, сидящего рядом, но не пытающегося ее утешить, глядела Лена со стены, с портрета в рамке, размером 50Х60.