РЕЛИКВИЯ

Позвонили из горкома партии. Нужно, говорят, отснять интервью ветерана, который встречался с Лениным. К 60-летию Октября прокрутим по областному телевидению, а потом сохраним в архиве. Все-таки история, таких людей мало осталось. Так что, говорят, будьте готовы. Завтра в десять Иван Поликарпович к вам подъедет.

Нам-то что, мы всегда готовы. Наша  киностудия хоть и была ведомственной, но, в основном, работала по заказам профсоюзных, партийных и прочих таких же серьезных органов, и такие интервью снимать нам не впервой: к Новому году выступает предгорисполкома с отчетом, мол, каких серьезных успехов мы достигли в прошедшем году; к Первому мая – интервью первого секретаря горкома партии, а уж к 7 ноября – см Бог велел снимать какого-нибудь ветерана с его воспоминаниями о революции.

На следующий день подкатила горкомовская «Волга», из нее выбрался живой свидетель исторической эпохи, длинный и сухой старик, одетый, несмотря на теплынь бабьего лета, в застегнутый на все пуговицы темно-серый плащ. На его голове прочно сидела шляпа образца первых послевоенных лет. Выцветшие глаза смотрели из-под полей остро и пытливо, будто изучая окружающих на предмет верности революционным идеалам.

– Пожалуйста, Иван Поликарпович, проходите, – суетился рядом горкомовский инструктор.

Ветеран, не взглянув на него, важно, с пониманием собственной значимости, шагнул на негнущихся ногах в раскрытую дверь киностудии.

В залитой светом небольшой комнате, которую мы громко называли съемочным павильоном, уже стояла камера, нацеленная на пока пустующее кресло. Около нее притаился оператор.

Иван Поликарпович, уже без плаща и шляпы, в строгом черном костюме с орденскими планками, вошел, сияя гладкой головой, лишенной малейших признаков растительности, ни на кого не глядя, направился к креслу и со скрипом опустился.

– Ну что, – сказал я. – Немного порепетируем?

– Незачем, – проскрежетал ветеран. – Снимайте, я готов.

Непривычно было вот так, без проб, сразу начинать съемку, да и звукооператору нужно было подстроить аппаратуру под голос нашего гостя. Ну да ладно, решил я, первый дубль будет пробным.

– Мотор! Начали!

Иван Поликарпович устремил взгляд в пространство и деловито забубнил:

– В 1918 году я, тогда еще совсем молодой двадцатилетний паренек, стоял на часах у кабинета Ленина. Смотрю – идет по коридору Ильич. Подошел ко мне, протянул руку и поздоровался.

Он говорил, словно тянул одну ноту, без всякого выражения, уставившись немигающим взглядом в верхний угол павильона.

– Уже сколько лет прошло, а всё по-прежнему живо в моей памяти, и я счастлив, что мне довелось встретиться и разговаривать с самым мудрым, самым человечным человеком.

Иван Поликарпович умолк и повернулся ко мне.

– Всё! – сказал, как отрезал.

– Стоп! – скомандовал я и спросил у оператора:

– Сколько метров?

Оператор глянул на счетчик.

– Пятьдесят семь.

– Приготовьтесь, снимем второй дубль.

Я снова повернулся к ветерану.

– Иван Поликарпович, сейчас мы снимем еще раз. Попробуйте рассказать то же самое, но как-нибудь попроще, припомните какие-нибудь мелочи, детали. Зрителю это будет интересно.

Он боком, по-птичьи взглянул на меня и каркнул:

– Хорошо.

Начали снимать второй дубль. Иван Поликарпович снова уставился в верхний угол и затянул:

– В 1918 году я, тогда еще совсем молодой двадцатилетний паренек, стоял на часах у кабинета Ленина…

Как будто ту же пластинку поставили с самого начала. Те же слова, те же интонации. Когда ветеран умолк, я спросил оператора:

– Сколько метров?

– Пятьдесят семь.

Даже метраж совпал. Сколько же раз нужно было твердить этот монолог, чтоб так его отработать?! Но давать интервью в таком заупокойном виде нельзя. Ладно, думаю, сейчас я его расшевелю.

Начали снимать третий дубль.

– В 1918 году я, тогда еще совсем молодой двадцатилетний паренек, стоял на часах у кабинета Ленина, – механически тянул Иван Поликарпович. Мне даже стало чудиться шипение пластинки. – Смотрю – идет по коридору Ильич. Подошел ко мне…

И тут я его перебил:

– Извините, а вы можете рассказать чуть подробнее, как выглядел Ильич, во что был одет?

Невидимая рука сняла иглу с пластинки. В наступившей тишине слышно было, как шуршит пленка в камере. Иван Поликарпович посмотрел на меня так, что я почувствовал себя недобитой контрой. Потом его взгляд тяжело заскользил по стенам павильона, пока не уткнулся в знакомый верхний угол.

– …протянул руку и поздоровался, – продолжил Иван Поликарпович, словно иглу вновь опустили на пластинку.

Больше я не делал попыток пробудить память ветерана. Может, за давностью лет стерлось из нее все, а может, – закралась крамольная мысль, – и не было ничего вовсе. Просто в каждом уважающем себя городе должен быть хотя бы один ветеран, который либо Зимний брал, либо с Лениным на руку здоровался. И совсем неважно, было это в действительности, или нет, а важно, что на их примере воспитывается молодежь в коммунистическом духе, они представляют собой живые реликвии, чуть ли не святыни. И кому какое дело, что если собрать вместе всех, кто нес с Лениным бревно на субботнике, можно пол-Москвы по бревнышку раскатать. Но дело-то в том, что они и не встретятся никогда, ибо каждый несет на себе этот тяжелый крест быть реликвией в своем городе, поделив страну на свои угодья, подобно Сыновьям лейтенанта Шмидта.

Четвертый дубль я снимать не стал.